Читаем Дикарь полностью

Сережка прикусил язык. Он знал, что Дима не любитель тратить слов по-пустому, и волей-неволей смирился. Между тем, Дима не спеша пошел в кусты и через минуту вернулся оттуда с большим свертком в руках.

— Вот все, что мог принести, принес! — коротко сказал он, бросая узелок в ловко подставленные руки рыжего.

Тот проворно развязал узел. В нем лежала старая, заплатанная матроска, старые же сапоги, большой кусок хлеба и несколько ломтей жареного мяса. Последней мальчик достал изящную батистовую блузку.

— Это от сестры. Она мне раньше еще подарила. Это тебе, Маша, — мягко произнес Вадим, обдавая смуглую девочку ласковым взглядом.

— Мне? — почти захлебнувшись, прошептала та.

— Ну да, тебе. Какая смешная! Не бойся, не краденая… И мясо, и хлеб тоже не краденые. Это моя порция от обеда. Я не ем за столом. Говорю, нет аппетита. Прошу отложить мне на вечер и вот, ношу сюда.

— А сам голодный сидишь? — широко раскрыла глаза девочка.

— О, нет… Ведь у нас не одно мясо дают к обеду; и рыбу, и суп, и сладкое… Сыт бываю до отвала.

— Ишь ты — и рыба, и сладкое! — уписывая за обе щеки хлеб с мясом, протянул Сережа. А нам иной раз и хлебушка не перепадет.

Маша в это время любовно перебирала дрожащими пальцами складки и кружево блузки. Вероятно, ей и во сне не снилось надеть когда-либо на свои плечи подобную, на её взгляд, роскошь.

Сережка, в свою очередь, не спускал глаз со старой матроски и сапог.

— Совсем почти что крепкие. Ишь ты, как важно! — радовался он, напялив спустя несколько минут матроску и сапоги, и отправился любоваться на себя в ручей, который должен был послужить ему зеркалом.

Когда Маша и Вадим остались одни, мальчик схватил смуглую, худую ручонку своей приятельницы и зашептал ей с такою тоскою, с таким безысходным выражением горя на лице, что девочка, слушая его, вся замерла от жалости.

— А ей опять хуже, Маша… Опять хуже… Вчера послали телеграмму в город к известному профессору. И еще к двум другим докторам. Их приглашают на консилиум… Ты не знаешь, что такое консилиум, конечно… Это совещание врачей. Они обсуждают состояние больного… Ах, я не знаю, что делать, Маша… Так мне тяжело… Она теперь так редко приходит в себя… И все бредит и бредит… И какая она стала маленькая и худенькая, если бы ты знала! Меньше тебя… А ведь ей уже шестнадцать, она на три года тебя старше, Маша… И какая кроткая, милая, прекрасная… Как мне хочется ее порадовать, но чем, чем? Ума не приложу… Положительно не знаю. Все у нее есть: даже драгоценности. Ее любит наш отчим и дарит ей к именинам и рождению разные хорошенькие вещицы. Вот разве ей цветов принести, как ты думаешь, Маша?

Но Маша не успела ничего ответить. Снова появился Сережка, очень довольный своим новым видом.

— Куртка знатная, и штиблеты тоже. И теперича я как бы барин. Только бы дядька не отнял в недобрый час.

— Ну, прощай, Вадим Григорьевич, счастливо тебе оставаться, — тряс он минутою позже грязной загорелой рукой руку Вадима, — до завтра. А что, может, и завтра нам от обеда мясца да хлебца?..

— Будь покоен, — произнес сурово Вадим и только при прощании с Марией его суровые стальные глаза приняли снова мягкое выражение, так необычно красившее это угрюмое юное лицо.

Давно уже затихли звуки шагов удалявшихся Сережки и Маши. Давно уже пестрые лохмотья смуглой девочки перестали мелькать между деревьями, а Дима Стоградский все еще стоял на месте и смотрел им вслед.

Около года назад он с матерью, её мужем, старшей сестрою и двумя братьями переехал в небольшое имение отчима, расположенное на берегу одного из крупнейших русских озер, в шестидесяти верстах от столицы и недалеко от небольшого уездного городка.

Из города сюда долетали фабричные гудки и звон церковных колоколов, а с озера и каналов — пароходные свистки да рев сирены, заглушавший временами меланхолический рокот редко тихих, часто совсем по-морскому бурливых волн.

Имение Петра Николаевича Всеволодского, отчима Димы, находясь в трех верстах от города, примыкало к лесу, наполовину сосновому, наполовину лиственному, раз и навсегда пленившему воображение мальчика.