И хотя ты божишься что твоя «душа грустит о небесах» и хочешь внушить нам, что она «не здешних нив жилица» – мы не верим тебе.
говоришь ты, но мы знаем, что ты можешь и хочешь и по своей натуре должен (вполне естественно) обидеть и «козу», и «зайца», человека и даже Бога. Недаром ты сознаешься:
Вот это твое нутро, твоя жизнь, твоя правда
Кстати, этим двустишием ты мне до жуткости близок, может быть потому я и люблю тебя так сильно. Помнишь я обмолвился такими словами:
Вероятно, в этом кроется ключ нашей дружбы. Впрочем, не только в этом. Мы оба любим Россию и оба неравнодушны к заре.
Мы оба видим Россию одними и теми же глазами.
Я про Россию:
Ты про Россию:
Я мечтал о ласке зари, говоря все в той же книге:
Ты как более, молодой и более шаловливый мечтаешь:
И я, и ты готовы срифмовать два слова: «Заря» «Россия», потому что в нашей России мы видим зарю, а в заре Россию.
В тебе не только
но и
Вот почему я люблю тебя и ненавижу в одно и то же время.
Мы оба знаем одну тайну и эта тайна нас связывает крепче дружбы и любви. Мы оба знаем, что
и мы оба знаем, что
Я опускаю оружие.
Выстрел отзвучал.
Дым рассеялся.
А ты стоишь передо мной крепкий, улыбающийся, кудрявый, как будущая Россия, загадочная Р.С.Ф.С.Р., полная огня и фосфора.
Выстрел второй – в Кусикова
Есть у меня и родина Кубань,
Есть и отчизна вздыбленная Русь.
Под большим шатром
Голубых небес
Вижу – даль степей
Зеленеется
И на гранях их
Выше темных туч,
Цепи гор стоят
Великанами.
Моя родина – степи кубанские
И закубанский нагор.
Я пред Тобой смиренно спущу ресницы.
Чтоб замолить моих страданий раны.
Я одинок, я ничего не знаю.
На груди моей крест,
На бедре моем меч,
Буду плакать и сечь
Облаков белый лес.
Мы живем в переходную эпоху. И эта эпоха сказывается во всем: в государственности, в литературе, в жизни.
Мне кажется, что ты являешься самым ярким и типичным представителем нашей переходной эпохи: еще не отзвучал старый мир и в то же время нарождается новый.
Старое здание разрушено и на его развалинах закладывается фундамент новой жизни. Камни и осколки мира умирающего смешиваются с кирпичами мира нарождающегося.
Подобно миру социальному перестраивается мир моральный. На развалинах старой морали созидается новая.
Все, что вчера было «преступным», сегодня является морально приемлемым, и наоборот.
Литература разрушена. Нет никаких традиций.
То, от чего прежде с негодованием отвернулись бы поэты, теперь принимается ими и оправдывается. Литературы в прежнем смысле этого слова нет. Царствует какая-то распущенность, разгильдяйство.
Поэты вышли из своих кабинетов на улицу, на площадь, на эстраду.
Как это ни странно, но революция почти не затронула (по настоящему, внутренне) поэтов, вернее затронула очень немногих, ибо писать о революции это еще не значит прочувствовать ее. И потому современная русская литература является такой жалкой и обнищалой.
«Все течет», сказал Гераклит.