4. Итак, основы государственного порядка претерпели
глубокое изменение, и от общественных установлений старого времени нигде ничего
не осталось. Забыв о еще недавнем всеобщем равенстве, все наперебой ловили
приказания принцепса; настоящее не порождало опасений, покуда Август, во цвете
лет, деятельно заботился о поддержании своей власти, целостности своей семьи и
гражданского мира. Когда же в преклонном возрасте его начали томить недуги и
телесные немощи и стал приближаться его конец, пробудились надежды на перемены
и некоторые принялись толковать впустую о благах свободы, весьма многие
опасались гражданской войны, иные — желали ее. Большинство, однако, на все лады
разбирало тех, кто мог стать их властелином: Агриппа — жесток, раздражен
нанесенным ему бесчестием и ни по летам, ни но малой опытности в делах
непригоден к тому, чтобы выдержать такое бремя: Тиберий Нерон — зрел годами,
испытан в военном деле, но одержим присущей роду Клавдиев надменностью, и часто
у него прорываются, хотя и подавляемые, проявления жестокости. С раннего
детства он был воспитан при дворе принцепса; еще в юности превознесен
консульствами и триумфами[23]; и даже в
годы, проведенные им на Родосе под предлогом уединения, а в действительности
изгнанником[24], он не помышлял ни о чем
ином, как только о мести, притворстве и удовлетворении тайных страстей. Ко
всему этому еще его мать с ее женской безудержностью: придется рабски
повиноваться женщине и, сверх того, двоим молодым людям[25], которые какое-то время будут утеснять государство, а
когда-нибудь и расчленят его.
5. Пока шли эти и им подобные толки, здоровье Августа
ухудшилось, и некоторые подозревали, не было ли тут злого умысла Ливии. Ходил
слух, что за несколько месяцев перед тем Август, открывшись лишь нескольким
избранным и имея при себе только Фабия Максима, отплыл на Планазию, чтобы
повидаться с Агриппой: здесь с обеих сторон были пролиты обильные слезы и
явлены свидетельства взаимной любви, и отсюда возникло ожидание, что юноша
будет возвращен пенатам деда; Максим открыл эту тайну своей жене Марции, та —
Ливии. Об этом стало известно Цезарю: и когда вскоре после того Максим
скончался, — есть основания предполагать, что он лишил себя жизни, — на его
похоронах слышали причитания Марции, осыпавшей себя упреками в том, что она
сама была причиною гибели мужа. Как бы то ни было, но Тиберий, едва успевший
прибыть в Иллирию, срочно вызывается материнским письмом; не вполне выяснено,
застал ли он Августа в городе Ноле еще живым или уже бездыханным. Ибо Ливия,
выставив вокруг дома и на дорогах к нему сильную стражу, время от времени, пока
принимались меры в соответствии с обстоятельствами, распространяла добрые вести
о состоянии принцепса, как вдруг молва сообщила одновременно и о кончине
Августа, и о том, что Нерон принял на себя управление государством.
6. Первым деянием нового принципата было убийство
Агриппы Постума, с которым, застигнутым врасплох и безоружным, не без тяжелой
борьбы справился действовавший со всею решительностью центурион. Об этом деле
Тиберий не сказал в сенате ни слова; он создавал видимость, будто так
распорядился его отец, предписавший трибуну, приставленному для наблюдения за
Агриппой, чтобы тот не замедлил предать его смерти, как только принцепс
испустит последнее дыхание. Август, конечно, много и горестно жаловался на
нравы этого юноши и добился, чтобы его изгнание было подтверждено сенатским
постановлением; однако никогда он не ожесточался до такой степени, чтобы
умертвить кого-либо из членов своей семьи, и маловероятно, чтобы он пошел на
убийство внука ради безопасности пасынка. Скорее Тиберий и Ливия — он из
страха, она из свойственной мачехам враждебности — поторопились убрать
внушавшего подозрения и ненавистного юношу. Центуриону, доложившему, согласно
воинскому уставу, об исполнении отданного ему приказания, Тиберий ответил, что
ничего не приказывал и что отчет о содеянном надлежит представить сенату. Узнав
об этом, Саллюстий Крисп, который был посвящен в эту тайну (он сам отослал
трибуну письменное распоряжение) и боясь оказаться виновным — ведь ему было
равно опасно и открыть правду, и поддерживать ложь, — убедил Ливию, что не
следует распространяться ни о дворцовых тайнах, ни о дружеских совещаниях, ни
об услугах воинов и что Тиберий не должен умалять силу принципата, обо всем
оповещая сенат: такова природа власти, что отчет может иметь смысл только
тогда, когда он отдается лишь одному.